В конце мая 1986 года, после двух лет срочной службы в пехоте, рядовой Андрей Решетников был демобилизован и вместе с земляками из своего полка возвращался домой, в чудесный украинский город N-ск. Восемь парней, два года назад призванные одновременно на службу, теперь так же вместе ехали поездом обратно. Пьянящий воздух свободы переполнял их: они готовы были смеяться и смеялись по любому поводу, знакомились с девушками в вагоне, как водится — пили водку (впрочем, умеренно) и всю дорогу пели строевые песни, веселя соседей.
Андрей радовался вместе со всеми, хотя и не пил. Зная о его "религиозных убеждениях", сослуживцы не настаивали, прагматично рассудив, что "им же больше достанется".
Родная земля встретила солдат не только хлебом-солью и объятиями родственников, но и тяжелым взглядом начальника военкомата полковника Прокопчука, к которому они сразу же были приглашены, когда через два дня пришли становиться на воинский учет.
— Значит так, хлопцы, — с первой же минуты разговора взял быка за рога полковник, — Родина поручает вам ответственное задание, как только что прошедшим школу мужества в армии и наиболее физически подготовленным военнослужащим... Слышали, наверное, уже, что в Чернобыле, под Киевом, небольшая авария произошла на электростанции атомной? Так вот, месяц-полтора вам надо будет там еще потрудиться — при современной технике это совершенно безопасно! — а потом уже и на воинский учет станете, и — по домам... Так что даю вам еще "три дня на разграбление города": повидаться с семьей, попить горилки, к подружкам сходить, — а затем в указанное время (повестки вам сейчас выдадут) сбор здесь, в военкомате!
Так неожиданно перед Андреем и его друзьями замаячила угроза продолжения военной службы, по сути, на неопределенный срок. Что такое по-русски "месяц-полтора", солдаты хорошо понимали. Слухи о Чернобыле уже ходили самые ужасные. И потому неудивительно, что сослуживцы Андрея, все как один проявив завидную энергию, подключили имеющиеся в городе связи, мало-мальски влиятельных родственников и спустя три дня явились в военкомат с бьющимся сердцем и самыми разнообразными печатями на красивых добротных бумагах, повествующих о целом перечне уважительных причин, по которым указанные лица, к сожалению, в настоящее время не имеют ни малейшей возможности исполнить порученное им Родиной почетное задание по ликвидации аварии в Чернобыле и в связи с этим согласны перепоручить его другим, не менее достойным людям...
И лишь рядовой Решетников явился на сборный пункт безо всяких ходатайств, трогательно попрощавшись со своими верующими родителями, самыми простыми людьми, и предав вместе с ними в молитве будущий путь Господу. Удивился этому полковник Прокопчук, испытывавший в последние дни жесточайшее давление со всех сторон — телефон его звонил, не умолкая, — и вновь пригласил Андрея в свой кабинет.
— Ну что, готов еще немного послужить?
— Готов, товарищ полковник.
— И никого не просил помочь освободить тебя от новой службы?
— А мне и некого просить, кроме Бога...
— Ах, да, ты у нас верующий, — вспомнил полковник, — баптист, кажется?
— Так точно.
— Вот время настало, — горько воскликнул Прокопчук. — Родину некому защищать, кроме сектантов... Иди, Решетников, зови сюда свою команду!
Через какую-нибудь минуту все восемь солдат, трезвые и встревоженные, уже сидели в кабинете в ожидании своей участи. Во дворе слышалась перекличка, там формировались еще несколько команд "чернобыльцев".
Прокопчук, помедлив немного для пущего драматического эффекта, аккуратно сложил в стопку все принесенные ему справки и ходатайства, и затем вдруг, потрясая ими в воздухе, поднялся во весь свой высоченный рост.
— Это что такое? — грозно спросил он и, наслаждаясь произведенным впечатлением, повторил еще раз, погромче. — Это что такое, я вас спрашиваю?
Если кто и не нуждался когда-либо в микрофоне или ином усилителе голоса, так это полковник Прокопчук. Его гремящий бас, унаследованный, по-видимому, от запорожских казаков, закаленный многолетним опытом командования, мгновенно заполнил собой кабинет и, не вмещаясь в нем, с грохотом выплеснулся через окно на улицу, побежал по длинным коридорам военкомата, пугая подчиненных обоего пола. Солдаты в кабинете, опустив головы, молчали.
— Уклоняетесь от службы? — продолжал распаляться полковник. — Хотите дезертировать? Заступников себе ищете? В сталинские времена я бы вас...
В общей сложности не более получаса продолжалась воспитательная беседа мастера крепкого русского слова полковника Прокопчука. Можно сказать, что он был по-военному немногословен. В заключение начальник военкомата демонстративно разорвал все собранные солдатами бумаги и гневно закричал: "Все — в Чернобыль! Все до одного! Я вас научу Родину любить!.."
Когда подавленные солдаты, получив приказ выходить во двор и строиться, покинули кабинет Прокопчука, полковник неожиданно окликнул Решетникова. Андрей был вынужден еще раз робко зайти и стать пред очи жестокого командира.
Полковник, расстегнув китель, курил.
— Во втором окошке встанешь на воинский учет, — спокойным голосом сказал он. — Я сейчас позвоню туда... Можешь идти домой и благодарить Бога!
— Спасибо... То есть — "есть"! — от неожиданности растерялся Решетников.
— А ты что думал, товарищ полковник меньше тебя в Бога верует? — Прокопчук хитро посмотрел на солдата. — Иди, да не забудь, в церкви своей поставь за меня все свечки, как полагается... Иди, пока не передумал!
Андрей вышел из кабинета, восхищенно шепча: "Сердце царя — в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его" (Прит. 21.1).
Константин Прохоров
